Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь.
То есть,
не то уж
говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит
в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни
в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай:
говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. И
не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из
того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается
в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как
говорят, без царя
в голове, — один из
тех людей, которых
в канцеляриях называют пустейшими.
Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и
того, что называет
в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
«Он,
говорит, вор; хоть он теперь и
не украл, да все равно,
говорит, он украдет, его и без
того на следующий год возьмут
в рекруты».
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит
в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до
тех пор, пока
не войдет
в комнату, ничего
не расскажет!
Городничий. Ну, а что из
того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы
в бога
не веруете; вы
в церковь никогда
не ходите; а я, по крайней мере,
в вере тверд и каждое воскресенье бываю
в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете
говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! —
говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да
не таись, смотри!»
— А
в том, во-первых, счастие,
Что
в двадцати сражениях
Я был, а
не убит!
А во-вторых, важней
того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти
не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Правдин. А кого он невзлюбит,
тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь знать вашего дядюшку. А, сверх
того, от многих слышал об нем
то, что вселило
в душу мою истинное к нему почтение. Что называют
в нем угрюмостью, грубостью,
то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его
не говорил да, когда душа его чувствовала нет.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и
не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он
не то чтобы что, плюнул мне прямо
в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Тем не менее,
говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость
в особенности приходилась по нутру так называемым смердам.
Слобода смолкла, но никто
не выходил."Чаяли стрельцы, —
говорит летописец, — что новое сие изобретение (
то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им
в сей сладкой надежде себя утешать".
Напоминанием об опасном хождении, —
говорит он, — жители города Глупова нимало потревожены
не были, ибо и до
того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно
в оном упражнялись.
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! —
говорил он, кланяясь миру
в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам
тоё мою дурость с рук на руки сдам! только
не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам
в слободу!
— Проповедник, —
говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас
не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками
не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно оную отодвигать
в пространство, а потом вспять к
тому же источнику обращать.
В патетических местах
не выкрикивать и ненужных слов от себя
не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
А поелику навоз производить стало всякому вольно,
то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"
Не то что
в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину
не было; но это один из
тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается
в «Летописи».
— Я человек простой-с, —
говорил он одним, — и
не для
того сюда приехал, чтоб издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были
в целости и
не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кампании, но этот план таков: отдохнуть-с!
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел
в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и
тот от слез
не мог
говорить.
Но глуповцы
не внимали обличителям и с дерзостью
говорили:"Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим —
тот же хлеб будет!"И Дю-Шарио
не только
не возбранял подобных ответов, но даже видел
в них возникновение какого-то духа исследования.
— Знаю я, —
говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей
в себе еще
не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять
в соображение, что никакое здание, хотя бы даже
то был куриный хлев, разом
не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся
тем, что возложим упование наше на бога!
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье,
в особенности; но оттого ли, что
в словах его было более личной веры
в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему,
не говорил, а кричал, — как бы
то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он
не кашлял ни разу
в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и
говорил, что ему хорошо, нигде
не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час
в одном и
том же счастливом и робком, как бы
не ошибиться, возбуждении.
Само собою разумеется, что он
не говорил ни с кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался и
в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот
тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Это важно»,
говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с
тем, что это соображение для него лично
не могло иметь никакой важности, а разве только портило
в глазах других людей его поэтическую роль.
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли
в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о
том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
— Положим, княгиня, что это
не поверхностное, — сказал он, — но внутреннее. Но
не в том дело — и он опять обратился к генералу, с которым
говорил серьезно, —
не забудьте, что скачут военные, которые избрали эту деятельность, и согласитесь, что всякое призвание имеет свою оборотную сторону медали. Это прямо входит
в обязанности военного. Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но специализованный спорт есть признак развития.
Он чувствовал, что если б они оба
не притворялись, а
говорили то, что называется
говорить по душе, т. е. только
то, что они точно думают и чувствуют,
то они только бы смотрели
в глаза друг другу, и Константин только бы
говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они
не говорили, если бы
говорили только по душе.
И вдруг из
того таинственного и ужасного, нездешнего мира,
в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным
в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он
не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак
не предвидел, с такою силой поднялись
в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему
говорить.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна,
не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще
не приехал. Вы оттого
говорите, что
не простит, что вы
не знаете его. Никто
не знал. Одна я, и
то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть
не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы
не забыл. Надо Сережу перевести
в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три
тому назад
не был
в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему
говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже
в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины,
не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
—
Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников
не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я
говорил вам, есть
в нем какая-то холодность к
тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Он
не мог согласиться с
тем, что десятки людей,
в числе которых и брат его, имели право на основании
того, что им рассказали сотни приходивших
в столицы краснобаев-добровольцев,
говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается
в мщении и убийстве.
Не раз
говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и
тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда
не позволит себе и думать о нем; но теперь,
в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
― Арсений доходит до крайности, я всегда
говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства,
то никогда
не будешь доволен. И правду
говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали
в антресолях, а родители жили
в бельэтаже; теперь напротив ― родителей
в чулан, а детей
в бельэтаж. Родители уж теперь
не должны жить, а всё для детей.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и
не понимая ни одного слова из
того, что
говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие
в общем разговоре.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему
не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла
в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с
той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала
говорить с ним.
— Дело, изволите видеть,
в том, что всякий прогресс совершается только властью, —
говорил он, очевидно желая показать, что он
не чужд образованию.
Алексей Александрович думал и
говорил, что ни
в какой год у него
не было столько служебного дела, как
в нынешний; но он
не сознавал
того, что он сам выдумывал себе
в нынешнем году дела, что это было одно из средств
не открывать
того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались
тем страшнее, чем дольше они там лежали.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до
тех пор, пока
не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице.
В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно о чем-то
не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? —
говорила Кити быстро. —
То, что я была влюблена
в человека, который меня знать
не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне
говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!..
Не хочу я этих сожалений и притворств!
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек
в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата
не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о
том,
в среде каких чужих людей живет его брат. Никто
не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к
тому, что
говорил господин
в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
Кити отвечала, что ничего
не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась
в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это была одна из
тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
Но хорошо было
говорить так
тем, у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться
в того, кто
не захочет жениться, или
в того, кто
не годится
в мужья.
Она чувствовала, что
в эту минуту
не могла выразить словами
того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением
в новую жизнь и
не хотела
говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами.
Дарья Александровна заметила, что
в этом месте своего объяснения он путал, и
не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав
говорить о своих задушевных отношениях, о которых он
не мог
говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности
в деревне находился
в том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал
говорить о
том, что делают и думают они,
те самые, которые
не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла
в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять,
то ли он думает, что
говорит, и
в испуганном выражении его лица она прочла, что он
не только
говорил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.
А Степан Аркадьич был
не только человек честный (без ударения), но он был че́стный человек (с ударением), с
тем особенным значением, которое
в Москве имеет это слово, когда
говорят: че́стный деятель, че́стный писатель, че́стный журнал, че́стное учреждение, че́стное направление, и которое означает
не только
то, что человек или учреждение
не бесчестны, но и
то, что они способны при случае подпустить шпильку правительству.
И поэтому,
не будучи
в состоянии верить
в значительность
того, что он делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во всё время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая
то, чего сам
не понимает, и потому, как ему
говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.